Умер друг: он знал этот мир, но жил в другом…

В ночь с 14 на 15 мая 2021 года в Киеве умер человек. Как о нём сказано в одним из авторских анонсов, «Ганжа Андрей Иванович, 62 года. Киевлянин. Историк, кандидат исторических наук. Широкий круг интересов, но особая любовь — украинская судьба, Ближний Восток, железная поступь Китая и историческая публицистика на античные и средневековые темы».

Это скорбное известие не заметило практически ни одно более-менее заметное СМИ Украины. А ведь умер один из лучших, точнейших, грамотнейших и запредельно объективных и беспристрастных мастеров своего дела — анализа происходящего на Украине и в мире в контексте не только современности, но и всех исторических пластов, которые человечество по-всякому проковыляло на своём извилистом пути. Он не подстраивался и не попрошайничал в редакциях, поэтому был практически невостребован на Украине. Может быть, потому, что он сам писал не только дотошно и грамотно, с юмором и неизбывными аналогиями во времени, но редко и избирательно. И только то, о чём хотел, даже когда ему заказывали статьи на определённую тематику. Именно на тематику, а не по темниках с точной акцентуацией на том, что нужно сказать, а чего нельзя говорить.

А может быть, — это точнее всего! — уровень украинской журналистики, редко когда блиставшей интеллектуальной возвышенностью, в последние годы пал ещё ниже, и его просто не понимали в тех самых редакциях, где до сих пор утверждают, что занимаются аналитикой. Мы с ним во время одной из последних (теперь об этом уже можно говорить точно) встреч, ещё когда был в Киеве, как-то смеялись, что какое всё-таки на грех наводящее слово «аналитика» на Украине — по корневой основе очень близкое к довольно неприличному слову… ну, вы нас, надеюсь, поняли, к какому. А ведь правда же — читаешь иногда такую «аналитику», и хочется даже не подтереться, а целиком помыться…

В каком-то фильме с Аленом Делоном был такой показательный диалог. Герою Делона говорили: «Ну, будьте объективным: он был не очень хорошим человеком, чего о нём жалеть?». А он отвечал: «Я не хочу быть объективным, он — мой друг». И я не хочу, но буду, постараюсь быть ещё и объективным.

Да, я немного слукавил, что Андрей был беспристрастен. Точностью скальпеля хирурга-виртуоза он оперировал, когда анализировал что-либо в своих статьях. А по жизни он был человек крайне увлечённый, небезразличный и действительно как-то трепетно и одновременно безжалостно любящий свой Киев, свою Украину, свои профессии: основную — историка, благоприобретённую и вынужденную — журналиста. Я сам и историк, и журналист, и таких, как мы с Андреем, довольно много в масс-медийной среде. Но могу точно сказать, что в служении истории и журналистике Андрей Ганжа во многом был ходячей совестью. Он не изменил ни той, ни другой. Но это не была жизнь на две семьи, это была дружба, переросшая в классическую «l amour de trois» — «любовь трёх». Не «на троих», как обычно язвят и ёрничают, а именно трёх — они одинаково любили друг друга и безошибочно точно и всегда интересно одаривали плодами этого чудесного чувства и взаимодействия.

А ещё, конечно, Андрей — чисто булгаковский персонаж по духу и в плане оценок происходящего с Киевом. Может, в этом тоже есть какая-то мистика — он умер в день 130-летия со дня рождения Михаила Булгакова, который не смирился с тем, как в начале ХХ века на Украине «боролись за независимость» то Симон Петлюра, то гетман Павел Скоропадский, превращая Киев, который Булгаков уважительно называл «Город» с заглавной буквы, в местечково-сельский низкопробный по замыслам и по делам жлобятник.

И Андрей Ганжа точно так же не принимал превращение Киева, этой «матери городов русских» в какой-то отстойник для упырей, и свинарник для людей, которые дурной запах стараются перекрыть или скрыть бурными словесными извержениями на патриотическую украинофильскую тематику. Под видом борьбы за «национальное возрождение украинской нации». Андрей точно знал цену и нации, и борьбе, и тому, как это «нациеборчество» пользуют все, кому не лень, во вред людям — украинцам, киевлянам.

Вот вам довольно пространная цитата из его статьи: «Украина: есть ли жизнь после двадцать пятого?» написанная для ресурса «Международный Институт Новейших Государств» 27 мая 2014 года, сразу после избрания «президента мира «Петра Порошенко:

«Можно ли предположить, что в этих условиях Украина и её новый президент будут продолжать комфортно существовать в фокусе интересов Вашингтона? Тем более, что Владимир Путин не собирается прекращать своё давление на новые украинские власти. На Петербургском форуме Путин сказал, что „мы с уважением отнесёмся к выбору украинского народа‟ (хотя, вообще-то, восточный референдум 11 мая тоже можно отнести к такому волеизъявлению. Но тут же поставил два условия:

— экономическое: „Давайте говорить конкретными категориями: 3,5 миллиарда они нам должны. Пусть вернут деньги для начала разговора, чтобы создать благоприятные условия‟;

— политическое: „… будут приостановлены немедленно и всякие боевые действия, диалог начнётся с людьми. Представьте себе, как мы будем разговаривать, встречаться, мирно беседовать, а там танки обстреливают гражданское население‟.

А на этом фоне — реверанс в сторону Киева: „Мы и сегодня работаем с теми людьми, которые власть контролируют, ну а после выборов, конечно, будем работать и с вновь избранными структурами‟.

При определённой доле фантазии такую фразу можно рассматривать как признание новой власти. Хотя гораздо больше это напоминает деда Короля из „Обыкновенного чуда‟ Евгения Шварца: „Когда при нём душили его любимую жену, он стоял возле да уговаривал: потерпи, может быть, всё обойдётся‟».

Или вот статья — «Украинская „свобода слова‟: два года спустя», написанная для агентства «Регнум» в феврале 2021 года и посвящённая преследованиям журналистов, которым украинская власть намереваетсяя накинуть кляп на рты.

Что изменилось на Украине за последние 7 лет, несмотря на то, что на Украине уже другой президент, а события в ней и вокруг неё развиваются так бурно, что порой напоминают весенний нужник, куда кто-то цинично бросил дрожжи? Ну, чтобы видимость движухи была, а запах не оставлял сомнений в сути происходящего. Украину душат, но при этом приговаривают: «… Потерпи, может быть, всё обойдётся». Не обойдётся. Теперь это уже точно известно. И Андрей это знал. И об этом писал. Честно, открыто, понятно. За это нынешние власти и их прислуга и ненавидели его. И вычёркивали из жизни при жизни.

А лично для меня умер друг. Ещё один. Когда-то Владимира Высоцкого спросили, что такое, по-твоему, дружба? Он ответил: «Когда можно сказать человеку всё, даже самое отвратительное о себе». Мы с Андреем могли запросто повторить эти слова о себе. И хотя жили в Киеве близко, виделись нечасто. Но точечно, когда нельзя было не встретиться. И говорили, говорили, говорили… А потом расходились, унося с собой облегчение, что порой оказывалось, во всяком случае, для меня, важнее всего. Начать новый день с облегчённой душой — в Киеве сейчас это такая роскошь!

Я очень хочу вернуться в наш с Андреем Киев. Но не могу — он тоже не советовал это делать. «Зачем тебе в тюрьму? Не надо, не стоит…», — говорил он. А теперь я вот всё чаще и чаще задаю вопрос: а зачем возвращаются? Ведь люди возвращаются не только куда-то, но ещё и к кому-то, к тем, кто делает место дорогим и желанным, наполняет его смыслом. А у меня в Киеве всё чаще и чаще умирают друзья и пустеют улицы. Только за последние два года вынужденной эмиграции: Борис Клименко, Марта Коломиец, Дмитрий Понамарчук, а теперь вот Андрей. Без них обеднел не только я.

А ещё Андрей немного жил в выдуманном мире. Он любил археологию, и высшее отдохновение от суеты повседневности находил в раскопках Ольвии, если кто не знает, античной греческой колонии VI века до н.э. — III века н.э. на правом берегу Днепро-Бугского лимана к югу от современного села Парутино Очаковского района Николаевской области на Украине. Это был его мир тоже. Он ездил туда часто, как на место силы. На источник даже не вдохновения, а чего-то большего — может, стимула жить и разгадывать загадки и прошлого, и настоящего. Туда многие со всего мира за этим ездят.

Да, остаётся память, но она жива и в эмиграции (ведь Москва — это не изгнание). Равно как и время проходит, но не лечит, а просто припорашивает боль.

Андрей говорил друзьям, что хочет после смерти быть кремированным, чтобы прах можно было развеять над Ольвией. Если это случится, то это будет очень органичное воссоединение. И мне кажется, я теперь понимаю его. Я был в Ольвии и тоже копал на черноморском острове Березань, поселение на котором и вдохновило древних ольвийцев на целый город-полис.

И мне кажется, я знаю, как мы, друзья Андрея, можем с ним встретиться. В августе-сентябре в тех местах на Чёрном море его волны удивительно фосфоресцируют, светятся мириадами искрящихся золотым звёздочек. Набираешь воду в руки, поднимаешь, а она ниспадает вниз золотыми потоками. А вдруг это рассеянные в них мудрость и ирония, задор и пытливость, привет и послания. И Андрея, и всех, кто ушёл от нас так рано? Хотя почему рано — это нам ещё тянуть эту лямку…