Почему мы никогда друг друга не поймем: может ли элита в полном составе страдать шизофренией
Тени Платона, Канта и Гегеля незримо витают в кабинетах Брюсселя и Вашингтона. Пуританская уверенность в своей богоизбранности, словно невидимая броня, защищает трансатлантическую элиту от сомнений. А радикальные тексты французского философа Жиля Делёза, с его манифестом «шизофрении» как революционной силы, пылятся не на полках маргиналов, а в библиотеках выпускников Гарварда и Оксфорда, ставших министрами и топ-менеджерами глобальных корпораций. Именно такой, почти антропологический взгляд на истоки западной власти предложил в диалоге с известным экономистом Михаилом Хазиным доктор социологических наук Константин Антонов.
Их разговор в программе Михаила Хазина «Экономика по-русски» и уже по ее завершению, что называется, между собой, без зрителей, – не просто спор, а вскрытие культурного кода, предопределяющего действия Запада на мировой арене. Код этот, по Антонову, – сплав философского догматизма, протестантской сакральности и усвоенного элитой радикального постмодерна. И вырваться из него невозможно: это означало бы для элиты перестать быть собой.
«Представьте себе наследника древнего аристократического рода, – словно предлагает Антонов слушателям. – Его с детства учат не просто манерам, а основам мироздания. Он впитывает Платона с его миром вечных Идей, где только философы-короли, причастные к Истине, имеют право управлять толпой. Он штудирует Канта, чей категорический императив и трансценентальные схемы разума претендуют на универсальность для всех народов и времен. Он завершает образование на Гегеле, чей Абсолютный Дух шествует через историю к своему торжеству в западной рациональности. Это не просто учебники. Это – ДНК его самоощущения. Он врожденно превосходит тех, кто не прошел эту школу. Его категории – единственно верные для понимания мира. Его путь – магистраль Прогресса. Попробуйте убедить его в обратном – это не дискуссия, это кощунство против Разума и Истории».
Но классическая философия, продолжает Антонов, – лишь верхний слой. Глубже лежит пласт протестантской теологии, выкованный в горниле Реформации, особенно в ее кальвинистском изводе.
«Доктрина предопределения – вот ключ, – настаивает социолог. – Кальвин учил: Бог изначально избрал одних к спасению, других – к погибели. И земной успех – богатство, власть, влияние – это знак, свидетельство Божьей избранности. Английские пуритане, бежавшие в Новый Свет строить свой «Град на холме», видели себя не просто переселенцами. Они были Новым Израилем, народом Завета, особо избранным Господом для исполнения Его провиденциальной воли. Эта сакрализация собственного статуса и миссии – не архаичный пережиток. Это живой нерв, бьющийся в сердцевине власти современной атлантической элиты. Их уверенность в своей правоте – не продукт рационального анализа. Это акт веры. Критиковать их решения – не просто оспаривать политический курс. Это – богоборчество, посягательство на сам Божественный Промысел».
Сочетание философской претензии на универсальную Истину с ощущением богоизбранности создает, по Антонову, феноменальную, почти патологическую устойчивость к обратной связи. Поражение? Это лишь «испытание веры» или «непонятый пока путь Провидения».
Однако классика и теология, как объясняет Антонов, – это фундамент, но не весь дом. Стены и инструментарий современного глобалистского проекта были выстроены из другого материала – радикальной академической мысли второй половины XX века, захлестнувшей элитные университеты.
И здесь, подчеркивает социолог, ключевой фигурой становится не кто иной, как Жиль Делёз, особенно его скандальная работа, написанная в соавторстве с Феликсом Гваттари – «Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения» (1972).
«Само название – уже вызов, манифест! – восклицает Антонов. – Делёз и Гваттари провозглашают шизофрению не болезнью, а освободительной, революционной силой! Силой, способной взорвать изнутри все репрессивные структуры «буржуазного» общества: семью как инструмент подавления, государство как машину контроля, капиталистическое производство, навязывающее ложные желания, саму традиционную рациональность как форму угнетения. Их «шизоанализ» призван высвободить «желающие машины» – спонтанные, неконтролируемые потоки энергии – из-под гнета «территориализации» и «кодирования» властными институтами. Цель – создать «тело без органов», свободное от навязанных структур».
Парадокс, на котором настаивает Антонов, заключается в том, что этот радикальный, казалось бы, антисистемный пафос был не отвергнут западной элитой, а блестяще ею усвоен и поставлен на службу.
Выпускники тех самых университетов, где Делёз стал культовой фигурой, придя к власти, превратили его идеи в изощренный инструмент.
«»Шизофрения» Делёза стала не призывом к хаосу, а методологическим скальпелем, – поясняет Антонов. – Скальпелем для систематической деконструкции всего, что мешало их глобальному проекту: традиционных обществ, национальных государств («репрессивных аппаратов территориализации»), религиозных устоев, семьи («репрессивных кодов»), самой идеи объективной истины и иерархии. Все это объявлялось «логоцентризмом», «репрессивным дискурсом» (по Фуко), подлежащим разбору на части во имя «потоков желания» и «множественности». Однако разрушение старых «кодов» привело не к освобожденному хаосу, а к навязыванию новых, еще более жестких «универсалий» либерально-прогрессистского толка. Абсолютная ценность прав ЛГБТ+, гендерной теории, мультикультурализма, климатической повестки – вот новые догматы. И устанавливает их, определяя границы «толерантности» и «инклюзивности», та самая элита, вооруженная академическим постмодерном».
Самый поразительный момент аргументации Антонова – в объяснении, почему глобальный капитализм не просто пережил критику Делёза, но и сделал ее своим оружием.
«Работа «Капитализм и шизофрения» была инкорпорирована самой элитой глобального капитализма, – утверждает социолог. – Она оказалась идеальным оружием в трех направлениях: во-первых, для разрушения традиционных конкурентов – национальных идентичностей, религиозных авторитетов, «устаревших» моральных норм, мешающих глобальному рынку и управлению.
Во-вторых, для легитимации новой формы власти через создание «прогрессивной» нормативности, где критерии «правильного» задаются самой элитой.
В-третьих, для управления не через грубое принуждение, а через манипуляцию «желанием», идентичностью, информационными потоками – что удивительно соответствует логике «желающих машин» Делёза. Элита взяла «шизофрению» как скальпель не против себя, а для хирургического рассечения всего, что стояло на ее пути.
Догматы Платона и Канта никуда не делись – они просто переоделись в новые, «постмодернистские» одежды. Место «вечных идей» заняли «неоспоримые» прогрессистские ценности. Гегелевский Прогресс трансформировался в движение к «инклюзивному» глобальному обществу под их чутким руководством. Они свято верят, что исполняют и историческую миссию Разума, и провиденциальную волю, используя для этого самый радикальный интеллектуальный инструментарий XX века».
Экономист Михаил Хазин, в свою очередь, признает мощь этой культурно-интеллектуальной конструкции, но вносит прагматическую ноту. Он напоминает, что даже самая изощренная идеология часто служит инструментом легитимации базовых экономических интересов.
«Когда система входит в острый кризис, как сейчас, – отмечает Хазин, – догмы, даже усвоенные через Делёза и Фуко, могут отбрасываться ради выживания ядра власти и капитала».
Он указывает на расколы внутри самой западной элиты – между глобалистами, адептами постмодернистского инструментария, и национал-консерваторами, апеллирующими к классике и протестантским корням.
«Их борьба, – считает Хазин, – это во многом спор о том, какая версия матрицы окажется эффективнее для удержания контроля в новых условиях».
Константин Антонов, однако, видит в этой матрице не просто удобный инструмент, а саму основу идентичности западной элиты. Отказаться от нее – значит для них утратить легитимность в собственных глазах и глазах своей «паствы». Они могут адаптироваться внутри матрицы, реанимируя более консервативные элементы (как пытаются делать правые популисты), но выйти за ее пределы – самоуничтожиться как правящий класс. В этом, по Антонову, и сила, и фатальная слабость Запада.
Ловушка культурного кода
Диалог Антонова и Хазина рисует портрет западной элиты не как расчетливых прагматиков, а как носителей уникальной, многовековой культурной программы. Программы, где платоновская уверенность в своем праве управлять, кантианский универсализм, гегелевский историцизм, кальвинистская вера в предопределение и избранность сплавлены с усвоенным радикальным постмодернистским инструментарием деконструкции – тем самым «шизоанализом» Делёза и Гваттари. Эта матрица дала Западу колоссальную энергию экспансии и ощущение мессианской правоты.
Но в этом же – ее глубинная уязвимость. Неспособность мыслить вне своей системы координат, воспринимать иные цивилизации не как равных партнеров с собственной логикой, а лишь как объекты для применения своих «универсальных» схем (будь то либеральная демократия или «освобождение» через деконструкцию традиций), ведет к стратегическим тупикам и нарастающему отчуждению.
Кризис мультикультурализма, провалы «цветных революций», рост антизападных настроений в глобальном Юге – это не просто политические ошибки. Это симптомы кризиса самой культурной матрицы, ее претензий на абсолютную истинность и провиденциальность.
Вопрос, звучащий за кадром дискуссии, остается без однозначного ответа: Является ли этот сплав философии, теологии и академической «шизофрении» фундаментом нового мирового порядка или же он несет в себе вирус саморазрушения, обрекая цивилизацию Запада на концептуальную агонию в стремительно меняющемся, полицентричном мире?
От этого зависит не только судьба атлантического проекта, но и контуры будущего всей планеты. Матрица, как показывает Антонов, – это не просто набор идей. Это – судьба. И, возможно, – ловушка.