Сложность победы над собой
Сложность победы над собой
Россия
Каждая большая война вносила что-то новое в историю войн. С начала ХХ века каждая следующая война меняет состояние человеческой цивилизации. Войны всё меньше и меньше оставались делом военных и всё больше и больше становились делом общества, пока не вышли полностью из военной плоскости, превратившись в чистую политику.
Первая и Вторая мировые войны сделали понятие войны тотальным: с этого времени друг с другом воевали не армии, а народы. Война больше не могла (по-наполеоновски) кормить войну. Исправно работающий на войну тыл, продуманная логистика, позволяющая своевременно доставлять к фронту весь необходимый расходный материал (от ГСМ, снарядов и патронов, до медикаментов, продовольствия и новых пополнений) стали значить для победы больше, чем героизм войск и таланты военачальников непосредственно на фронте.
Война выигрывалась и проигрывалась до войны, за счёт политической, экономической и финансовой подготовки. Изменить что-либо в ходе военных действий, за счёт чисто-военных тактических изысков становилось всё труднее и труднее. Американцы потому и не взяли себе лучшее, что было у рейха – генеральный штаб (а предпочли ликвидировать его), что роль чисто военного планирования, которое до конца XIX века было определяющим, к средине ХХ века свелось к нулю. Уже не экономика и политика должны были обеспечивать потребности военного планирования, а структура, вооружение, оснащение, численность и образ действий вооружённых сил определялись политическими потребностями и экономическими возможностями.
Чтобы было понятнее, лишние рыцари, отправлявшиеся в крестовые походы по экономическим соображениям (хоть многие из них были уверены, что движимы только религиозным чувством), могли с тем же или даже большим успехом решать свои экономические проблемы по примеру уже успокоившихся к тому времени викингов: грабя соседей и друг друга прямо в Европе, не отходя от кассы, или, по примеру будущих лишних испанских идальго, отправиться за океан на завоевание Америки. У них были варианты, а вот у Гитлера вариантов не было – он должен был обязательно воевать с СССР и (до войны с СССР или после неё, принуждением или убеждением) подчинить себе всю цивилизацию классического Запада.
Собственно гитлеровская экспансия была первой классической войной современного типа, в которой идеология играла определяющую роль, а экономические потребности имели лишь вспомогательное значение. Они скорее мотивировали войну для населения, чем были реальным поводом к ней. Уничтожение евреев, цыган и (частичное) славян не мотивировалось никакими военными или экономическими соображениями, более того было вредным с точки зрения реальных интересов рейха, но таковым было ключевое идеологическое требование нацизма ,а именно идеология обосновывала «право» нацистов на управление Германией и их претензию на мировое господство.
В целом, Германия в конце 30-х годов могла решить и даже успешно решала свои реальные проблемы без войны. Критической необходимости в войне из экономических соображений не было. Поэтому с Великобританией и США можно было не воевать, если бы они признали экономические претензии германского нацизма и согласились бы с его «моральным лидерством» в политике. А с СССР не воевать было нельзя, даже если бы Москва предложила Берлину идеально выгодные экономические условия.
Аналогичным образом, противостояние СССР и США не имело под собой экономической базы. На деле их экономики идеально дополняли друг друга. Но обе сверхдержавы предпочли убыточные для них экономически проекты поддержки своих союзников, предполагавшие расширение сфер их идеологического влияния, реальным экономическим выгодам. Результат оказался предсказуемым: идеология ещё никого не смогла накормить – это расходный проект. Поэтому, по мере расширения соответствующих сфер влияния, внешнее могущество сверхдержав росло, а их экономика и финансы деградировали. В силу дополнительных идеологических особенностей у СССР быстрее, у США медленнее. СССР перенапрягся и сломался раньше, с США это произошло позже, но результат оказался один и тот же.
А вот выводы были сделаны разные. Постсоветская Россия перешла к нормальной неидеологизированной государственности, в рамках которой война в принципе рассматривалась как процесс чрезвычайно вредный, отвлекающий силы и средства от экономики. Учитывая же тот факт, что экономика приобрела глобальный характер, война между её взаимозависимыми частями представлялась абсурдом. Именно поэтому долгое время российское руководство не хотело верить, что Запад доведёт дело до полноценной военной конфронтации: выигравшему она была так же невыгодна, как и проигравшему.
Но Запад стал строить новую гиперидеологизированную государственность. То что «новая идеология» состояла из ошмётков старых, сдобренных идеями абстрактной толерантности и бессмысленного экологизма, то, что она была безобразной по существу и ориентировалась на оправдание моральных уродств и любых девиаций – дело десятое. Главное, что она была. Идеология же предполагает борьбу за мировое господство, так как нельзя владеть секретом счастья всего человечества и не пытаться распространить его на всё человечество. Поскольку же все никогда не захотят принять любую идеологию добровольно, рано или поздно (но, как правило, сразу) у любых идеологов возникает потребность принудить сопротивляющихся «быть богатым, быть счастливым» с помощью силы: «осчастливить их даже если ради этого их придётся убить».
Вспомните, что прежде, чем майданные украинцы решили, что русских надо убить (всех, без исключения) они искренне верили, что русские, белорусы и прочие северные корейцы «увидят, что майдан – это хорошо и сделают у себя так же», а украинцы будут учить их майданить, как самих украинцев учили сербы и грузины. Необходимость войны возникла лишь тогда, когда выяснилось, что никто в России и окрестностях не собирается добровольно проходить горнило майдана, для «интеграции в европейскую семью народов». С этого момента никакие интересы экономики (напомню, что новоукраинская «народная мудрость» утверждала, что все крупные состояния на Украине созданы за счёт российского газа) не могли остановить конфронтацию. С коллективным Западом аналогичный процесс развивался дольше, но неизбежно пришёл к аналогичному результату.
Поэтому они (украинцы и Запад) воюют сейчас с нами как красные против белых в Гражданскую войну: голые, босые, некормленные за будущий коммунистический «рай на земле». Они идут на нас с тем же остервенением, с которым шли «немецкие рабочие и крестьяне в серых шинелях» на своих «классовых братьев» из РККА в 1941 году, ведомые убеждением в своём расовом превосходстве.
Но наша война имеет и ещё одно отличие от предыдущих. В придачу к тотальному характеру, с точки зрения материального, в том числе человеческого, ресурса, который приобрели уже войны ХХ века, постепенно потерявшие разделение на фронт и тыл, окончательно уничтоженное с появлением стратегического ядерного оружия и межконтинентальных носителей, новая война приобрела тотальный информационный характер. По обе стороны линии фронта (имею в виду не только и не столько фронт на Украине, сколько цивилизационный фронт противостояния с Западом) информационное обоснование необходимости конфликта имеет первоочередное значение, ибо с экономической точки зрения он не имеет никакого смысла – все (если иметь в виду государства, а не отдельные группы лиц) теряют больше, чем находят.
Без информационного обоснования текущая война невозможна, ибо европейскому населению нельзя сказать, что Европа воюет с Россией «за право проводить гей-парады и политику мультикультурализма», ибо Россия ей не мешает этим заниматься, просто не хочет соучаствовать и, тем более, финансировать экономически невыгодные идеологические прибамбасы деградирующего Запада.
Но дело в том, что идеология трансгранична. Точно так же, как на Западе есть достаточно много людей, не воспринимающих идеологию толерантности, транспарентности и инклюзивности, в России, даже после релокации особенно идеологизированных сторонников западной модели, осталось большое количество людей, полностью или частично принимающих западную идеологию. Мы хорошо видим, как в США и Европе сталкиваются консерваторы с либералами, но в нашем обществе ежедневно, ежечасно происходят аналогичные столкновения (давайте вспомним хотя бы о противостоянии «мигрантофобов» и «мигрантофилов», которое на сегодня является в России одним из основных внутриполитических водоразделов).
Постепенно под давлением западной либеральной идеологии, начинает формироваться антизападная контридеология. Мы начинаем утрачивать своё преимущество неидеологизированной модели государства. Будучи сам консерватором, я с тревогой наблюдаю, как здоровый консерватизм и традиционализм, постепенно приобретают у некоторых политиков радикальный гомерический характер, как ширится идея обязательности определённых политических взглядов.
Нет лучшего способа убить, выхолостить привлекательную и перспективную идею, чем сделать её обязательной идеологией и приступить к бесконечному поиску её идеальной абсолютной чистоты. Безальтернативный «научный консерватизм» не менее опасен, чем «научный коммунизм» или современная западная леволиберальная «мечта всего человечества». Западная идеологическая агрессия, вынудившая весь мир поделиться на «мы» и «они», как это всегда бывает с идеологией, разделила человечество не по государственным границам, а по духовной склонности, по внутреннему выбору. Необходимость информационной накачки войны (постоянный приток информационных подкреплений на линию фронта сегодня не менее, если не более, важен, чем питание войны новыми контингентами живой силы и партиями оружия и боеприпасов) актуализирует информационную консолидацию, которая возможна только на идейной основе. Акцент на идее, заставляет определить объединяющий «символ веры», отторгая не принявших его бывших единоверцев, ставших, таким образом «еретиками».
Консолидация части общества, предполагает её разделение с другими частями. Чем дольше идёт консолидация, тем больше таких разделений, больше в обществе расколов. Чем больше расколов, тем оно слабее.
Не знаю осознали ли наши противники новый информационный характер войны или ведут её интуитивно, но действуют они последовательно и с прицелом на победу. До войны, именно компромиссный неидеологизированный характер нашего государства и общества, предполагавший огромную гибкость и способность находить невозможные, с точки зрения оппонентов, решения в самых сложных ситуациях, обеспечивали нам постоянно нарастающее преимущество. Чем дольше идёт противостояние с Западом, тем сильнее патриотическая консолидация, отсекающая всё «недостаточно патриотическое».
Медленно, но верно, противостояние приобретает формат противостояния США/СССР в варианте 40-х – 50-х годов (маккартизм против сталинизма). Война, изначально носившая идеологический характер только со стороны Запада, что позволяло нам опираться, как на собственные ресурсы, так и на противников доминирующей идеологии в самих западных странах, постепенно уравнивает возможности, позволяя уже и Западу находить точки опоры в нашем обществе в виде групп «отверженных», возникающих в процессе консолидации, приобретающей всё более идеологизированный характер. Когда-то совместно боровшиеся против либералов неокоммунисты и монархисты уже вовсю грызут друг друга, не гнушаясь тактических (пока временных) союзов со вчерашним общим либеральным врагом.
Мы говорим о возможности гражданской войны в Европе и Америке, но фактически сами идём там же путём, всё активнее отказываясь от компромисса, как от инструмента внутренней политики. Мы всё меньше склонны искать у оппонента то, что нас сближает, и всё больше делаем акцент на том, что нас разделяет, становясь не более, чем зеркальным отражением своего врага. Да, у нас всё наоборот, где у врага лево, у нас право. Но не так важно, как вас называют, Австразия или Океания, если вы «всегда» воюете друг с другом.
Я изначально говорил, что нынешнее глобальное противостояние (независимо от украинского кризиса) имеет частично гражданский характер. В каждом из противостоящих обществ существовали и существуют, несмотря на попытки их искоренить, сторонники компромисса с внешним врагом, которых мы называем пятой колонной. Однако вначале на Западе, а теперь и у нас, понятие «пятой колоны» стало постепенно распространяться на любые критические замечания.
Причём, что характерно, власть в России реагирует на критику куда спокойнее, чем общество. Можно сказать, что у нас редкий случай, когда власть намного адекватнее избравшего её общества и пытается всеми силами тормозить развитие негативных общественных тенденций. Однако власть не всесильна. Политики зависят от общественной поддержки и вынуждены рано или поздно уступать общественным требованиям.
Не секрет, что затягивающий войну Запад рассчитывает на раскол нашего общества. Среднестатистический гражданин считает, что раскол невозможен, поскольку мы все патриоты. Однако все христиане веруют во Христа, тем не менее расколов в христианстве масса. Некоторые уже ушли в прошлое, некоторые только намечаются, но и традиционных хватает. Даже уже расколотые раскалываются: не едины ни католики, ни православные, ни, тем более изначально разнообразные протестанты. Даже внутри русского православия не полностью преодолён раскол между РПЦ и староверами, есть разногласия с автономными УПЦ и РПЦЗ, да и староверы, например, тоже не едины.
Каждый патриот по-разному понимает свой патриотизм и разные патриоты не всегда одинаково видят будущее страны. Так что даже в гиперпатриотическом лагере видны трещины будущих расколов. Что уж говорить об обществе в целом. «Цветущую сложность» можно игнорировать, но нельзя отменить.
К сожалению, нельзя отменить и тенденцию к размежеванию в рамках консолидации. Она может нравиться или не нравиться, но она будет сохраняться, пока есть общий враг. Точно так же, наличие общего идеологизированного врага будет неизбежно, независимо от настроения и усилий власти, вести к идеологизации нашего общества. Человек так устроен, что всегда и во всём пытается быть альтернативен врагу, а тотальное отрицание одних идеологических постулатов, приводит к постепенному принятию их противоположностей.
Чем сильнее мы будем стремиться к консолидации на базе единой идеологии, тем больше будет в нашем обществе расколов, даже среди первоначальных единомышленников. Это самые разные общества уже неоднократно проходили в истории.
Повторю, враг делает ставку на естественное развитие событий, которое со временем должно выбить у нас из рук главный козырь – единство общества, поскольку оно достигается только на основе компромисса, а война толкает к бескомпромиссности. Европа ждёт, что мы превратимся в «Европу наоборот», чтобы в рамках тотальной глобальной информационной (но способной сорваться в обычную) гражданской войны реализовать единственное оставшееся у неё преимущество – демографическое. Если внутренняя идеологическая борьба становится определяющей для всех участников конфликта, то уже неважно у кого из них самодостаточная экономика и самая сильная в мире армия, важно кто сможет продержаться дольше, дождавшись развала врага.
Запад проигрывает нам в противостоянии систем. Но у него есть достаточный запас сил (в том числе и за счёт того, что мы всё ещё часть его глобальной системы и наши ресурсы ему частично доступны), чтобы попытаться дождаться перерастания войны систем в войну идей о «светлом будущем». Идеи нельзя остановить запретами или границами. Весь их спектр всегда присущ любому обществу. Человечество в принципе, методом проб и ошибок, за последние два века научилось примирять непримиримые идеи и запрягать их в одну научную дискуссию, чтобы получать на выходе кумулятивный эффект. Но это умение работает в мирные времена, во время войны деление на «мы» и «они» становится определяющим (даже если это война информационная).
Сейчас, чтобы сохранить своё преимущество перед Западом, чтобы эффективно обнулить его стратегию затягивания украинского кризиса и придания ему общеевропейского характера, с целью дождаться идеологического раскола и ослабления России, нам необходимо научиться сохранять внутренний баланс на основе компромисса, при абсолютной бескомпромиссности внешней политики. Это очень сложно, так как внешняя политика является продолжением внутренней. Но в условиях уже работающих инноваций, заменивших экономический фундамент войны идеологическим и придавших текущему глобальному кризису неестественный извращённый характер, ещё одна инновация, предполагающая принципиальное разделение внутриполитических и внешнеполитически механизмов, целей и задач просто напрашивается.
Это как танки перед Второй мировой войной, чтобы не стать просто движущейся артиллерией пехоты, каковая их инновационная функция быстро парировалась насыщением боевых порядков средствами противотанковой борьбы, а подняться до уровня инструмента глубокой операции, нуждались в поддержке мощной фронтовой штурмовой авиации. Вот так же и наше сегодняшнее преимущество в консолидации нуждается в умении не растерять его, даже если к этому нас подталкивают объективно идущие процессы.
Конечно, инновации общественные внедрять сложнее, чем технические, так как общество не подчиняется единой команде. Но как минимум один метод человечество знает со своего рождения. В любой дискуссии, в любом формате политической борьбы, делать акцент на общем, а не на различиях. Чтобы сохранить как минимум это умение, необходимо избежать идеологизации общественной жизни, ибо любая идеология, всегда подчёркивает только различия. Идеология в идеале смыкает пространство в точку, у которой не может быть двух толкований, после чего наступает полный идеологический коллапс, с неизбежностью вызывающий и коллапс политической системы, подвергшейся заражению вирусом идеологии. Деидологизированное общество стремится развернуть точку в пространство. Этот процесс, естественно, порождает нестабильность, которую приходится постоянно преодолевать, находя компромисс и безжалостно выпалывая тех, кто компромисс не воспринимает и активно противостоит культуре общественного компромисса. Но такая нестабильность и есть жизнь, а полная стабильность достигается только на кладбище, потому там и вечный покой.
Мы живём в век противоречий, век парадоксов, в наше время, чтобы победить врага надо вначале побелить себя – победить зеркальное отражение врага в себе.
https://ukraina.ru/