Пенсия как социальный институт: от Сталина к экономическим детерминистам — утраченная глубина социальной политики
data-testid=»article-title» class=»content—article-render__title-1g content—article-render__withIcons-3E» itemProp=»headline»>Пенсия как социальный институт: от Сталина к экономическим детерминистам — утраченная глубина социальной политикиВчераВчера6236 мин
Доктор социологических наук Константин Антонов специально для нашего канала поделился своими наблюдениями о качестве государственного управления. Парадоксально, но он приводит в пример сталинские управленческие практики: оказалось, что в той «дегуманизированной» эпохе принимались решения, несравненно более взвешенные, глубокие и гуманные, чем сегодня нам являют действующие управленцы. Оказалось, что большевики, чья политика была близка к торжеству рационализма и релятивизма, смогли разглядеть важное «стратегическое», «экономически эффективное» во внешне затратном, и принять правильные решения.
В современной дискуссии о пенсионной реформе доминирует язык бухгалтерских балансов, демографических прогнозов и налоговых поступлений. Человек в этой логике — не субъект социальной жизни, а переменная в уравнении бюджетной устойчивости. Между тем, исторический опыт СССР, вопреки расхожим стереотипам, предлагает куда более сложное и гуманное понимание пенсии — не как компенсации за дожитие, а как признания социальной функции старшего поколения.
Иосиф Сталин, чье имя редко ассоциируется с гуманизмом, в вопросе пенсионного возраста продемонстрировал поразительную социальную прозорливость. В 1932 году, когда средняя продолжительность жизни в СССР была около 45 лет, пенсионный возраст для мужчин составлял 60 лет, для женщин — 55. Но по мере роста продолжительности жизни (к концу 1950-х она достигла уже 68 лет) советское руководство не стало повышать пенсионный возраст — наоборот, сохранило его на прежнем уровне, фактически расширив период активного участия пожилых в общественной жизни.
Это был не популизм, а осознанная стратегия: пенсия рассматривалась не как «пособие по старости», а как зарплата за воспитание внуков и сохранение преемственности поколений.
Эта формулировка — не риторика. Она отражала реальную социальную практику. Трехпоколенная семья была не просто бытовой формой, а институтом передачи культуры, норм, навыков и идентичности. Бабушки и дедушки были первыми педагогами, медиаторами семейных конфликтов, хранителями традиций и носителями трудовой этики. Они обеспечивали ту самую «социализацию», о которой так много говорят социологи, но которую современные реформаторы сводят к школьным программам и цифровым платформам.
Трехпоколенная семья: скрытая экономика социальных ролей, когда речь шла о классической трехпоколенной семье, где старшее поколение выполняло критически важные функции:
Воспитательная: непосредственный уход и присмотр за детьми.
Коммуникативная: передача культурных кодов, moral values, трудовых навыков и исторического опыта.
Медиативная: разрешение конфликтов, поддержание семейной идентичности и связей.
Стабилизирующая: создание среды эмоциональной безопасности и предсказуемости для младших поколений.
Экономический эффект такой модели был очевиден: снижалась нагрузка на систему дошкольного образования, сокращались расходы на больничные листы родителей, повышалась рождаемость за счет уверенности в поддержке. Но главное — повышалось качество человеческого капитала.
Поколение, выросшее под присмотром старших, обладало не только базовыми навыками, но и эмоциональной устойчивостью, чувством принадлежности, уважением к опыту — теми нематериальными, но решающими факторами, которые формируют устойчивое общество.
Сегодняшние реформаторы этот пласт полностью игнорируют. Для них человек — это «ресурс», а социальные отношения — «издержки».
Пенсионная реформа 2018 года, увеличившая возраст выхода на пенсию, была рассчитана исключительно на перспективу роста налоговых поступлений и сокращения расходов ПФР.
Мышление нынешних управленцев заключено в жесткие рамки экономического детерминизма — мировоззрения, которое редуцирует всю сложность человеческой жизни и общественных отношений до простых экономических показателей.
Их расчет прост и примитивен: пять дополнительных лет отчислений с зарплаты работающего гражданина и пять лет невыплаченной пенсии дают краткосрочный положительный эффект для казны. При этом полностью игнорируется:
Крах модели трехпоколенной семьи: лишая бабушек и дедушек возможности раньше выйти на пенсию, государство разрушает последний оплот этой модели. Родители оказываются заложниками между необходимостью работать и растить детей в условиях недоступности и дороговизны детских садов и нянь.
Социальная стоимость: ухудшение демографической ситуации (стресс и неуверенность в будущем мешают заводить детей), рост социальной напряженности, потеря трансляции культурного кода.
Здоровье нации: сохранение на рынке труда людей предпенсионного и пенсионного возраста, чье здоровье часто уже подорвано, ведет к росту заболеваемости и, как следствие, к новым затратам системы здравоохранения.
Никто не спрашивал: а что будет с детьми? Кто их будет воспитывать, пока родители на работе? Какова цена разрушения межпоколенческих связей?
Ответы на эти вопросы уже даёт реальность: рост числа частных детсадов, увеличение нагрузки на женщин (основных «хранителей домашнего очага»), снижение рождаемости, рост социального одиночества пожилых, эрозия семейных ценностей.
Экономическая выгода от «дополнительных пяти лет работы» нивелируется социальными издержками, которые, к слову, тоже можно монетизировать — через рост затрат на психиатрию, социальные службы, профилактику девиантного поведения молодёжи.
Глубинная проблема современной политики — редукция человека до экономического агента. Воспитание — это «расходы на инфраструктуру». Семья — «ячейка потребления». Пенсия — «бремя для бюджета». Такая логика лишает общество способности видеть сложные, невидимые, но фундаментальные связи между экономикой, культурой и повседневной жизнью. Она превращает социальную политику в техническую задачу оптимизации потоков, игнорируя то, что делает общество живым: традиции, доверие, преемственность, смысл.
Все это заставляет нас задуматься о фундаментальном вопросе: что такое пенсия в XXI веке? Если мы понимаем ее лишь как отложенное пособие на время дожития, мы обречены на бесконечную гонку за повышением возраста и снижением выплат, проигрывая в борьбе с демографией.
Если же мы, вслед за сталинскими социологами (пусть и неочевидными), увидим в ней инвестицию в человеческий капитал и социальную стабильность, откроются новые горизонты для политики. Речь идет о признании социогуманитарного эффекта старшего поколения. Этот эффект поддается монетизации: сколько государство сэкономит на строительстве детсадов, на ювенальной юстиции, на лечении социальных болезней, вызванных дефицитом воспитания?
Сталинская модель, как бы парадоксально это ни звучало, была более гуманной, потому что исходила из признания ценности человека не только как работника, но и как носителя культуры, воспитателя, хранителя. Сегодня мы имеем дело с политикой, которая, будучи внешне «либеральной» и «рациональной», на деле оказывается жестче сталинской — она лишает человека права на покой, на роль в обществе после трудового возраста, на передачу своего опыта.
Выход? Не в отмене реформ, а в их переосмыслении. Пенсионная система должна быть не только финансовой конструкцией, но и социальным институтом, который признаёт и вознаграждает вклад старшего поколения в воспроизводство общества. Это может выражаться в гибких моделях «активного долголетия», в государственной поддержке межпоколенческих программ, в налоговых льготах для семей, где пенсионеры участвуют в воспитании внуков, в развитии институтов «серебряного волонтёрства».
Но главное — необходимо преодолеть экономический детерминизм, который превратил социальную политику в придаток финансового департамента. Человек — не статья расходов. Он — основа общества. И если мы хотим устойчивого развития, нам нужно вернуться к пониманию пенсии как формы социального признания, а не как бухгалтерской строки.