Америку озарило: Китай не такой, как о нем думали

Первое из двух озарений, о которых речь, имело место неполных шесть лет назад — по поводу годовщины окончания Второй мировой (то есть 3 сентября 2015 года), когда в Пекине прошел грандиозный парад. Прямо скажем, до этого события не только американцы, а и весь мир в целом как-то подрастерял память о том, что в числе великих держав-победителей в той войне был также Китай.

И что он в той войне потерял от 20 до 35 миллионов человек (в основном от голода и прочих бедствий). И что война пошла бы куда хуже как для СССР, так и для США, если бы Китай не боролся с японскими натиском и оккупацией до последнего клочка территории на своем юго-западе — в итоге выстоял, оттянув на себя миллионные японские армии, которые могли бы очень навредить и нам, и американцам.

Но эти факты истории, повторим, начали возвращаться к публике еще шесть лет назад, ежегодными волнами перед актуальными августовско-сентябрьскими датами. Куда интереснее то, что для одного умного американского политолога — Раны Миттера — это стало отправной точкой к написанию книги о том, что же за страна этот Китай сегодня, исходя из его изменившегося восприятия той самой победы в войне. Книга («Хорошая война. Как Вторая мировая создала новый национализм») — событие уже этого года, активно обсуждается. И будет обсуждаться до того сильно воображаемого момента, когда Америка и Запад признают очевидное по части того, что такое сегодняшний Китай.

Дело в том, что великая азиатская держава — победитель оказалась «забытым союзником» не только по зловредности Запада, но и из-за сложного отношения к той победе первого поколения лидеров Китайской Народной Республики. Напомним, что Вторая мировая для этой страны велась на три фронта, с японцами воевали и коммунисты во главе с Мао Цзэдуном, и националисты во главе с генералиссимусом Чан Кайши. Одновременно они продолжали войну друг с другом. Но членом коалиции держав-победителей все-таки был генералиссимус, он и его правительство и участвовали в середине сороковых в создании того мирового порядка, который Запад активно ломает сейчас.

А в 1945 году Мао, получив от СССР оружие разгромленной нами в августе того же года Квантунской армии, продолжил гражданскую войну до полной победы в 1949-м. Так что понятна застенчивость ранней китайской пропаганды и при разговорах о том, кто взял на себя основную тяжесть войны с Японией, и при дискуссиях об устройстве мира. Как и застенчивость пропаганды советской, которая выписывала сложные восьмерки до ссоры с Мао и после нее.

Но, повторим, в юбилейном 2015 году Пекин однозначно заявил, что принимает военно-геополитическое наследство генералиссимуса. И все последовавшие годы Рана Миттер разбирался в вопросе, как это произошло и что означает разворот от полунемоты к очень ясной сегодняшней китайской позиции.

Выводы автора вот какие. Первое: для Пекина наследие войны позволяет сказать, что страна участвовала в формировании нынешнего миропорядка в 1940-е (в частности, создавала ООН) и возвращается к такой же роли сегодня. И второе: к новому восприятию Второй мировой Пекин пришел через тотальный внутренний идеологический переворот, трансформацию режима. И вот это, второе, и есть самое важное для сегодняшнего мира. Потому что помогает понять масштабы перемен, происходивших в одной из двух нынешних сверхдержав. Если раньше там воспринимали себя как продолжателей одной из сторон гражданской войны, то сейчас Пекин видит себя как наследник всей китайской цивилизации, с Чан Кайши и не только.

Миттер внимательно прослеживает то, как пекинские историки и идеологи начали пересматривать отношение ко Второй мировой буквально сразу по мере начала реформ в 80-х годах. Это было своего рода шествие на цыпочках — хотя таковое шло еще в экономике, партийной идеологии и во всем прочем.

То, что Китай до 1976 года (смерть Мао Цзэдуна) и после — это два очень разных Китая, видно простым глазом. При Мао то была страна, для которой во главе угла были «противоречия между классами», мировая революция и провоцирование таковой — в общем, хорошо нам знакомая левизна. Сегодня мы видим страну очевидно капиталистическую, пусть и с декоративным сохранением традиционной левой идеологии, но идеи национальные и державные в ней явно преобладают.

Здесь видны параллели с историей СССР. Есть такой термин — «сталинский переворот», который занял все 1930-е годы. Исходная точка того процесса чем-то похожа на маоистский Китай: курс на мировую революцию вместо того, чтобы строить социализм (или что угодно) только в своей стране; безумства в области культуры в широком смысле, когда все прежнее историческое и иное наследие старались отбросить, заменив ее культурой полностью новой и «пролетарской». Список книг, изымавшихся тогда из библиотек, впечатляет — занимал десятки страниц, туда попал даже Шекспир, не говоря о «дворянских» авторах России. И — совсем иная страна в конце 30-х, которая вернула себе Пушкина (к столетию смерти поэта), а затем и наследие героев наших войн и прочие достижения всей российской истории.

Но, как и в Китае начиная с 1980-х, происходило это через удивительные извивы идеологии, которая пыталась сделать вид, что на самом деле ничего необычного не происходит, никакой смены концепций, а только их уточнение и избавление от «перегибов».

По поводу СССР очень сложно говорить о транзите от левого социалистического государства к национальной державе хотя бы потому, что по части экономики эти перемены шли, наоборот, скорее от ограниченного капитализма 1920-х годов к тотальному бюрократическому социализму. В Китае похожий процесс в идеологии шел параллельно с возвращением к рынку. Правда, и мир 1930-х годов мало похож на мир 1980-90-х, в том числе потому, что у китайских реформаторов перед глазами был печальный опыт развала советской экономики.

Но для многих американцев и прочих книга Миттера — озарение потому, что при Дональде Трампе идеологи республиканцев и прочих консерваторов предприняли удивительную и самоубийственную акцию: попытались изобразить Китай как тоталитарную коммунистическую державу, в которой ничего не менялось — ну, или держава эта в последнее время якобы вернулась к Мао. И кто-то даже поверил. Хотя в целом идиотизм этого упражнения был очевиден не только для китаеведов, так же как очевидна была обреченность идеи отрицать, что происходит столкновение двух национализмов, китайского и американского.

Но как-то так получается в нашем мире, что отношение народов и государств ко Второй мировой и ее наследию ставит все на свои места.