Дмитрий Евстафьев. На пороге постглобального мира

«Большая суета» вместо «большой игры»: как 2021 год разморозил важнейшие геоэкономические процессы в мире без понятной картины будущего ИЛЛЮСТРАЦИЯ: ИГОРЬ ШАПОШНИКОВ

Год 2021-й оказался «длинным». Начавшись со второй карабахской войны, он еще не закончился. Его завершением, вероятно, можно будет считать разрешение в ту или иную сторону набухающей военным взрывом ситуации на востоке Украины. Именно оно гораздо лучше, чем все геоэкономические прожекты и технологические новации, покажет, каков будет главный тренд ближайших трех-четырех лет.

Мы получим ответ на вопрос, каковы будут наиболее эффективные инструменты переформатирования современного мира. А ключевые игроки глобальной политики и экономики смогут наконец перейти к среднесрочному планированию, что само по себе будет серьезным вызовом для всех.

Но 2021 год мы прожили в мире трехходовых комбинаций, где контроль над процессом терялся уже на втором ходе. Так было и при нагнетании ситуации вокруг Украины, и в ходе попытки американцев сыграть «договорной матч» в Афганистане, а еще раньше — подтолкнуть Иран к переговорам на условиях США через ликвидацию радикалов. Так случилось в ходе кризиса на польско-белорусской границе, так было и во внутреннем кризисе в Казахстане.

Это мир переходного периода к некой новой системе. Это мир перемен и сочетания черт различных исторических и экономических эпох. Это мир непоследовательности и ситуативности, где смогут относительно долго сосуществовать и геоэкономическая регионализация, и глобализированные системы, такие как информационное общество или глобальные финансы.

А значит, глобальные силы будут конкурировать в разных плоскостях: и в мире геоэкономической игры в го, когда надо своей фишкой занять некое важное в ресурсном или логистическом смысле пространство; и в мире конкуренции в надпространственных системах, таких как информационное общество и финансы; и в мире социокультурных отношений, поскольку без образа будущего не бывает не только идеологии, но и долгосрочной легитимности власти. Конкуренция в пропаганде и в решении частных экономических задач (раньше это называлось инвестиционной привлекательностью, и здесь неизменным лидером в Евразии был Казахстан) перестают быть определяющими, хотя остаются важными. Какая из этих плоскостей будет определяющей послезавтра?

В 2021 году началась необратимая геоэкономическая мозаизация мира, в условиях распада системы глобальной институциональности переросшая в политическую хаотизацию. Большая часть глобальных и национальных элит смирились с неизбежностью перемен и прилагает сейчас максимальные усилия не к возврату ситуации к прежней «норме», а к созданию механизмов управления переменами и благоприятной для себя локализации глобальных тенденций. Основные игроки начинают переформатировать мир под себя, все меньше и меньше заботясь о том, насколько это соответствует какой-то «норме». Так возникают непересекающиеся «слои» конкуренции, противоречащие друг другу.

Мы пока не получили ответа на вопрос, что такое постглобальный мир: мир доминирования национальных государств, мир надгосударственных коалиций или мир корпораций, диктующих государствам свои правила и создающих в постсуверенных пространствах чересполосицу слабой власти в полном соответствии с концептами Фрэнсиса Фукуямы? Или мир элит, когда представители «новых» и «старых» денег играют в аристократию и искренне считают, что странами и народами можно управлять «каскадированием» нарративов, как учил идеолог сетевого мира Мануэль Кастельс? Мир любимых методологами «оргпроектов», сформированный вокруг технологических центров и ресурсных пространства (а дальше — «социальные пустоши»)? Или мир виртуальных «игроков в жизнь», которых лишь слегка надо подкармливать гарантированным минимальным доходом?

А это вопрос, вскрывающий базовые экономические механизмы развития человечества на ближайшие годы. Но пока что никакого «посткапитализма» на горизонте не просматривается: ни «инклюзивного», не «техноколониального», ни «социал-потребительского». А вот противостояния остатков индустриального модерна и надвигающейся со стороны «деревни» архаики в 2021 году хоть отбавляй: от Латинской Америки до Центральной Азии, от Китая до восточной оконечности Европы.

Но если нет среднесрочной модели развития, то откуда же взяться большой игре? Пожалуй, вместо «большой игры» нам предложили ее имитацию, подделку, нацеленную на то, чтобы максимально быстро монетизировать политические и геополитические процессы. Но имитации уже явно не хватило, чтобы сохранить замороженное состояние глобальных процессов.

Год великой разморозки

Размораживание важнейших геоэкономических процессов в 2021 году произошло в результате военно-силового толчка. Это нормальное, просто хорошо забытое элитами явление, когда экономические и политические трансформации — и международные, и на страновом уровне — осуществляются в ответ на внешние вызовы. Нельзя сказать, что военно-силовая политика оказалась сильнее экономики, особенно глядя на то, как формировался потенциал социального взрыва в Казахстане. Мир глобализации, правда не без издержек, выдержал пандемию коронавируса, но призраки больших и малых войн оказались сильнее естественной тяги к стабильности и простому обывательскому счастью после раздражающих ограничений.

Это началось еще в конце 2020 года с попытки броска Турции на Апшерон в преддверии второй карабахской войны, в мягкое подбрюшье России, но не только. Это было продвижение в регион, где может разыграться одно из наиболее серьезных столкновений в борьбе за геоэкономическую многополярность.

Каспийский бросок Анкары разморозил несколько крупнейших процессов, в корне меняющих геоэкономическую карту не только Прикаспия, но и Среднего Востока, и Евразии в целом. Мы получили саморазрастающуюся «систему домино», где фишки — не только регионы, но и целые отрасли, причем базовые. И было невозможно предсказать, какая фишка падет следующей. Действия Анкары, продемонстрировавшие, что «теперь можно», запустили геополитические сдвиги по всему миру, к концу 2021 года начавшие собираться в пазл, удивительным образом образуя цепочки.

Приближающаяся перспектива дестабилизации Ближнего Востока сделала неизбежным ускорение энергетического перехода, а размораживание военно-силовой ситуации вокруг Тайваня резко обострило проблему новых и, возможно, неуниверсальных цифровых стандартов. Создание Австралией, Великобританией и США альянса AUKUS сформировало новый фокус геополитической, а в перспективе и геоэкономической консолидации мира.

Если добавить сюда ускорившееся конструирование США военного потенциала для действий в Арктике, обострение конкуренции в Африке и газовую войну осени‒зимы 2021 года, то с полной уверенностью можно сказать, что минувший год был годом, когда начались реальные фундаментальные геоэкономические трансформации, ранее сдерживавшиеся глобальной геоэкономической взаимозависимостью и непредсказуемостью последствий выхода из нее.

И на горизонте вновь, как и полтора столетия назад, возникли контуры ресурсно-пространственного противоборства. Усилили это ощущение события в Казахстане, стране с иссякающими месторождениями «дешевой» нефти, но с большими запасами урана, случившиеся вскоре после признания атомной энергетики частью «зеленой».

Геополитический ход Анкары разморозил и целый ряд потенциально опасных конфликтов, начиная с обострения ситуации в Косово и в целом на Балканах и заканчивая прорывом социально-политического казахского нарыва, который копился не год и не два.

Причина проста: действия Анкары в Прикаспии, на Среднем Востоке, на Балканах и в Северном Причерноморье не просто растабуировали военную силу как инструмент геоэкономических трансформаций, но и показали, что существенно изменились рамки «взаимозависимости» и возможностей «мягкой силы» США — способности управлять поведением других государств без жесткого давления в мире, где санкции стали естественным инструментом экономической конкуренции, а пандемические ограничения — нормой жизни обычных людей.

Если можно Анкаре, то почему силовая геоэкономика недоступна странам, обладающим для нее гораздо большим потенциалом и возможностями? Потому. что они как бы «более приличные» в политическом поведении? Но разве могут быть приличия в мире правил, устанавливаемых по факту в Вашингтоне, причем не всегда понятно кем конкретно?

Действия Анкары в Прикаспии, на Среднем Востоке, на Балканах и в Северном Причерноморье не просто растабуировали военную силу как инструмент геоэкономических трансформаций, но и показали, что существенно изменились рамки «взаимозависимости» и возможностей «мягкой силы» США Синергия отложенных перемен

Центральной размороженной глобальной тенденцией становится энергетический переход, идеологически обеспечиваемый в рамках так называемой зеленой повестки. Главный его смысл — кардинальное изменение распределения энергетической ренты при сохранении доминирующего положения США. В Вашингтоне верно нащупали уязвимое звено мировой экономики: растущую энергозатратность на начальных фазах цифровизации. А значит, и возможность стратегического управления эффективностью крупных систем (от корпораций до союзов стран) через энергетику. Естественно, США будут пытаться монетизировать свой потенциал управления этим переходом, обеспечивая такую ситуацию, когда ни один глобальный экономический игрок не сможет продемонстрировать рывок в энергоэффективности.

Отметим тут два фактора. Во-первых, появилось много энергетических платформ, предлагаемых на роль флагманской: от водородной энергетики до возобновляемых источников. Но ни одна из них не является очевидной и бесспорной. Значит, дело в маркетинге, который, с учетом доминирования США в информационном пространстве, без Америки осуществлять крайне затруднительно. Энергопереход будет реализовываться не столько на технологическом уровне, сколько на идеологическом — это возможно в мире, где экономика ситуативно подчинена политике.

Во-вторых, любой энергопереход на первом этапе означает глубокий передел рынков углеводородов, особенно на начальном этапе. Переход к новой энергетике не просто обостряет то, что в советское время назвали бы «межимпериалистическими противоречиями», но и сам себе может стать доминирующим глобально значимым инвестиционным циклом — возможно, фиктивным с точки зрения реальных результатов, но среднесрочным, что для сегодняшней мировой экономики уже будет плюсом. А глобальные инвестиционные механизмы пока что контролируются американцами в лице государственных регуляторов (кампании против офшоров этот контроль только усилили) или финансовых гигантов, после кризиса 2008‒2009 годов существенно больше привязанных к государству.

Энергетический переход, вернее, пока что только его имитация, закончившаяся грандиозной «пилой» на рынке газа, обогатившей финансовых спекулянтов, является главной «отложенной трансформацией», размороженной событиями конца 2020-го — 2021 годом. Но далеко не единственный. Просто перечислим.

Цифровой суверенитет, вернее, если разобраться, способность государства контролировать не только пространство, но и надпространственные системы, главнейшей из которых является цифровизированное информационное общество. Движение в сторону цифрового суверенитета обозначилось в ушедшем 2021 году в слишком многих странах и системах, чтобы считать это просто некоей реакцией на информационные манипуляции со стороны США.

Контроль над национальным или коалиционным информационным пространством наконец осознан как один из определяющих аспектов национального суверенитета, без чего участие в глобальной конкуренции просто невозможно. И здесь Штаты играют по принципу «всё или ничего», поскольку утрата монополии в информационном пространстве однозначно лишат США статуса доминирующей глобальной силы. Пока игра по такой модели удается, но 2021 год показал и ее ограничения: нарастание противоречий между американским правительством и американскими по месту базирования цифровыми корпорациями.

Локализация финансов. Попытки создать регионализированные системы расчетов предпринимаются с начала 2010-х годов. Достаточно вспомнить интересную по задумке и безобразную по воплощению идею расчетной единицы для государств Персидского залива. Не забудем и «золотой юань», а также попытку его «нефтяной» эманации. Россия также не уклоняется от участия в данном дискурсе: концепция расчетов в национальной валюте вполне работает, хотя технологически архаична и подчеркнуто узконациональна.

Возможно, ставшая реальной угроза отключения от базовой международной системы платежей SWIFT ускорит переосмысление вопроса. События января 2021 года в Вашингтоне, а затем беспрецедентный рост инфляции, хотя и не во всем связанный с попыткой залить социальный пожар деньгами, напомнили всем, что в США тоже могут случаться серьезные внутренние кризисы, способные повлечь за собой общемировые последствия. Пока локализация финансов не приняла форму бегства от доллара, но многие крупнейшие игроки в мировой экономике, включая даже Германию, обозначали наличие у них «плана B» на случай мирового финансового спазма, который, не исключено, может стать результатом чрезмерно форсированного «зеленого» энергоперехода.

Общество минимизированного потребления. Это самое незаметное из всех, но более чем актуальное. Ведь демонтаж социального государства, за которым скрывалась модель гарантированного государством (и близкого к неограниченному) кредитного потребления, демонстрируется в большинстве стран еще с конца 2000-х годов, после первой волны глобального финансового кризиса. И вызвавшая холодок по спине европейского среднего класса концепция Гая Стендинга о прекариате как части среднего класса, выведенной за пределы общественного договора, уже не выглядит так уж людоедски. После пандемических ограничений и экономической стагнации, хотя и смягченной помощью государства, процессы ссаживания «золотого миллиарда» с кредитной иглы пойдут много быстрее, особенно если идеологически обосновать необходимость резкого сокращения потребления. И тут Грета Тунберг всем в помощь.

Европейская армия. Проект в вялотекущем режиме обсуждается с конца 1990-х, но именно в 2021 году по нему начались практические сдвиги, что понятно: общее пространственное размораживание ситуации на Ближнем и Среднем Востоке неизбежно затронет и Средиземноморье, чем создаст серьезные вызовы Франции и Италии. Возможно и подключение к проекту Испании.

В ЕС также пришли к тому, что пространственная конкуренция и пространственная безопасность имеют значение. И там начинает формироваться нехитрая идея, что постпространственный мир поздней глобализации есть сравнительно быстро уходящая реальность. А контроль цивилизационного пространства может быть важным козырем в «большой игре».

Каждый из обозначенных разновеликих процессов в отдельности менял ситуацию незначительно. Но, будучи размороженными почти одновременно, они формируют пространство надвигающихся масштабных перемен, создают не только образ уходящего года, но и ожидания на будущее.

США вернулись к дилемме середины 2000-х, обозначенной еще Збигневом Бжезинским: доминирование или лидерство. Правда, в ситуации, когда доминирование невозможно, а лидерство потребует не только дополнительных ресурсов, но и пересмотра многих идеологических постулатов Тостующие и тостуемые

Было бы преувеличением сводить современную систему международных отношений к нехитрым бытовым сценкам из бессмертного «Осеннего марафона», но нельзя отделаться от ощущения, что многое слишком похоже.

«Тостующие», игроки, решившиеся сделать открытый шаг, конечно, принимают на себя всю тяжесть разрыва «пространства комфорта», предоставляемого глобализацией. Об этом свидетельствует пример Турции, которая первой «вышла за флажки» американоцентричного мира и расплатилась за смелость проблемами в экономике.

«Тостуемые» — это те, за счет кого будет оплачиваться «банкет». Страны и коалиции государств, которым достанутся долги предыдущей эпохи, подобно тому как России достались долги — и финансовые, и политические, и человеческие — Советского Союза.

Кто будет «тостуемым» в новом мире, пока не ясно, но наиболее очевидные претенденты на этот прискорбный статус: Евросоюз, Япония и… Россия.

Посмотрим на диспозицию с точки зрения интересов крупнейших игроков, имеющих глобальные или субглобальные (распространяющиеся на несколько макрорегионов) интересы.

США — единственная страна, сохраняющая глобальный потенциал проецирования силы, но уже не влияния, — готовы поступиться доминированием в военно-политической сфере. И несмотря на это, в 2021 году кризис американоцентричной многополярности как комплексной политико-экономической системы стал очевиден всем. И это куда более чувствительно, чем все военные неудачи Америки в локальных конфликтах вместе взятые. США вернулись к дилемме середины «нулевых», обозначенной еще Збигневом Бжезинским: доминирование или лидерство. Правда, в ситуации, когда доминирование невозможно, а лидерство потребует не только дополнительных ресурсов, но и пересмотра многих идеологических постулатов.

«Молчание», вернее «шипение», Вашингтона по поводу Казахстана нельзя считать проявлением некоего стратегического подхода, но оно, очевидно, отражает новую реальность. В Вашингтоне дозрели до того, чтобы обсуждать наличие сфер влияния у других крупных стран, но пока еще не признавать эту реальность. Потому что в этом случае придется признать, что «естественной» сферой влияния для США может быть только Латинская Америка, что подразумевает колоссальные затраты на ее социально-экономическую модернизацию, а таких средств у Америки не было ни 1980-е, ни в 1990-е, ни в 2000-е. А за все остальное, включая и Атлантический регион, придется конкурировать. И не только с европейскими союзниками.

Но США просто не могут поступиться доминированием ни в одной из надпространственных систем. Отказ от лидерства в управлении информационным обществом, глобальными культурными и социокультурными парадигмами, в инвестиционной и страховой деятельности для США будет означать окончательный отказ и от глобального доминирования, и от глобального лидерства. Как это ни странно, сферой, где США могут сделать уступки, своего рода «финансовый гамбит», — финансовые платежи и расчеты.

Для США наступает время непростого выбора. Выбора всего: базовой технологии для инвестиционного цикла, системообразующего экономического вектора (ускоренный переход к «новой» полностью цифровизированной и «безлюдной» экономике, или, как считают многие, новый сырьевой инвестиционный суперцикл, правда короткий по времени), выбор врага для первого удара (Россия или Китай), выбора приоритетного региона для консолидации позиций (Европа или Латинская Америка). Но вопрос, способна ли американская элита с учетом разброда и шатания в «глубинном государстве», среди бюрократии и силовиков этот выбор осмысленно сделать, остается открытым.

Для Китая, напротив, выбор упрощается. Да, Председатель Си добился почти невозможного и изменил сложившийся после смерти Мао не просто текущий внутренний расклад, но архитектуру власти, однако любая внутриполитическая победа имеет срок годности. Особенно учитывая, что пресловутая «Чимерика» не состоялась только политически, но, экономически почти стала реальностью. И, безусловно, симбиотическое состояние американской и китайской экономик делает Китай крайне уязвимым к манипуляциям со стороны США.

Чем больше Китай выжидает, тем более уязвимым становится. И ситуация в Казахстане, где привыкший к наблюдению за «схваткой у подножия холма» Пекин едва успел вскочить в последний вагон поезда, на котором была написана почти забытая аббревиатура ОДКБ, это ощущение уязвимости только усилила. Последующие попытки обозначить роль для ШОС в Центральной Азии это только подчеркнули.

Великобритания, «всплывающая» на переломе геоэкономических эпох сетевая империя, без которой оказалось невозможно построить «новый атлантизм» за пределами Атлантики, поскольку только британцы обладают лучшим опытом управления разветвленными и многопрофильными транспортно-торговыми системами и связанными с ними пространствами. Великобритания — единственная страна, уже будучи империей развивавшаяся как симбиоз государства, структуры заведомо иерархической, и сетевых структур торговых корпораций. Главной, но не единственной среди них была Британская Ост-Индская компания.

Это дает большую гибкость в эпохи перемен, если, конечно, нет обременения в виде «ржавых поясов» «старой» промышленности. Великобритания находится как государство в состоянии перманентного кризиса, а как обращенная вовне сетевая структура, напротив, вполне успешно играет на ослаблении и США, и Европы, и на американо-китайских противоречиях, претендуя на роль интегратора новой американоцентричной системы мировой морской торговли через управление «факториями» — точками взаимодействия условной «суши» и условного «моря».

Главная проблема Турции, «тостующего», в том, что удержаться на завоеванных позициях невозможно. Можно либо откатиться назад с неизбежным внутренним кризисом, либо любой ценой двигаться вперед, используя политические и идеологические лозунги «Великого Турана» для подминания важнейших геоэкономических пространств. Геоэкономический велосипед Эрдогана рано или поздно остановится и упадет. Но как далеко он проедет и в каком направлении — большой вопрос. А еще больший — какой ущерб будет нанесен интересам других стран и народов в процессе этого движения геоэкономического «подранка».

Индия, классическая региональная сверхдержава. Но ее потенциал в силу особенностей политической системы может быть реализован только при условии внутреннего консенсуса кланов. И это существенно ограничивает потенциал Дели в мире, где политическая авторитарность и правда имеет преимущества перед коллективистскими и коммуналистскими форматами организации власти.

Все предпосылки для реализации геоэкономического потенциала у Индии есть. Отсутствуют только организационный ресурс (в силу клановой, кастовой и прочей разобщенности) и свобода маневра. Их пока не удалось расширить даже маятником многовекторности. А посему попадание Дели в качестве «ассоциированного члена» в систему постглобального атлантизма вне Атлантики, возводимую США и, возможно, управляемую «сетевой Британией», выглядит вполне реальной. И это коренным образом изменит геоэкономическую картину в Индийском океане и на Среднем Востоке.

Германия находится между молотом атлантизма и «толерантной» наковальней европоцентризма. Кризис самоидентификации в Германии неизбежен. Очевидно, что его разрешение произойдет не в этом туре геополитической игры, но хватит ли у Берлина воли и ресурсов на следующий? Даже если проект франко-итальянского «тандема безопасности» в Средиземноморье и не перерастет в нечто большее и на месте «Европы разных скоростей» не появится «Европа разных векторов».

Насколько Европа обречена на роль «тостуемого»? Или она сможет выскользнуть из этого загона? История, увы, дает для Германии и немцев негативный прогноз, но, как знать, возможно, вливание мусульманской культуры здесь скажется положительно. Важно, сможет ли Берлин сможет запустить собственный (не узконациональный, но им контролируемый) инвестиционный цикл, интегрированный в «большой» геоэкономический проект, отличный от нового постглобального атлантизма, в рамках которого будущее Германии, как и всей Европы, печально.

Ибо новый атлантизм предполагает много изменений. Разделение Европы на три зоны: «североатлантическую», о чем в максимально вульгарной форме говорил Дональд Трамп, предлагая «купить» Гренландию, «средиземноморскую» и «фронтирную», обращенную на конфронтацию с Россией и, не исключено, Турцией, — почти реальность. Но главный его компонент будет неизменен — превращение ЕС в донора глобальных трансформаций в интересах США.

А посему вряд ли Европу оставят донимающие ее кризисы: от энергетического до миграционного, от «балканского» до «польского», не говоря уже об антиковидных бунтах. О стабильности европейским бюргерам, рантье и креативному классу придется забыть надолго. И о претензиях на геоэкономическую самостоятельность тоже. Тем более что отношения с Россией испорчены, как говорил классик, «всерьез и надолго».

Наиболее неопределенные планы на «большую игру» у России. Отечественная элита, очевидно, еще не решила, чего же она в действительности хочет: то ли еще слегка попугать Запад «поднятием ставок» в риторике, выторговывая себе более благоприятные позиции в мировом сообществе, то ли все же решиться на реинтеграцию Евразии и уже тогда предъявить права вымотанным борьбой за лидерство глобальным гигантам. Запас времени и политической устойчивости в России тоже оказался небеспредельным, а очаги политико-силового противостояния ложатся все ближе к нашим границам.

Дальнейшая «стратегическая оборона» на занятых в 1991 году рубежах становится в принципе невозможной. Но параллельно этому «выпаривается» и политическая воля. Российская элита все больше демонстрирует признаки «стратегической усталости» и вряд ли в сегодняшнем виде способна на эффективное участие не то что в «большой игре», но даже и в игре малой — игре на собственное выживание. Власть несколько более консолидирована, что и доказала эффективная реакция на события в Казахстане, но дальше действовать в условиях внутреннего рукотворного социально-политического вакуума будет все сложнее.

Впрочем, сейчас для России сложились наилучшие за последние полтора десятилетия условия для воссоздания на новой технологической основе в Евразии своей ресурсно-промышленной периферии. Что дало бы импульс и экономическому росту, и инфраструктурному развитию самой России в депрессивной зоне Южного Урала, отличающейся избыточным влиянием корпоративных структур и недостаточным — органов государственной власти. Возможности эксплуатации «трофейных экономик» постсоветскими элитами практически исчерпаны, а формирующаяся геоэкономическая многополярность оставляет им все меньше шансов на политическое выживание. Но России придется переосмыслить свое место во внешнем мире, что будет серьезным вызовом для нынешней элиты.

Для России сложились наилучшие за последние полтора десятилетия условия для воссоздания на новой технологической основе в Евразии своей ресурсно-промышленной периферии. Но российской элите придется переосмыслить свое место во внешнем мире Разделенная глобализация

Нельзя не вспомнить проигнорированное предостережение нобелевского лауреата по экономике Майкла Спенса в написанной после финансового кризиса 2008‒2009 годов книге «Следующая конвергенция. Будущее экономического роста в мире, живущем на разных скоростях»: неизбежные социально-экономические диспропорции глобального мира, выражающиеся в том числе в торможении догоняющего потребления, неизбежно приведут к тому, что в разных регионах основой экономического роста будут принципиально разные факторы, интегрированные в различные модели. От себя добавим: и защищенные различным набором инструментов национальной мощи при сохранении полностью или частично ряда важнейших глобальных систем, обреченных стать аренами конкуренции за влияние, а значит — обреченные на распад.

В современном мире исчезло — в том числе в результате глобализации — «пустое пространство», за счет которого выстраивались бы новые экономические системы и модели развития. Как это было в период консолидации колониальных империй в конце XIX века. Как было после Второй мировой войны, когда осваивалось «британское наследство». Так было и в памятном нам конце 1980-х, когда осваивалось объявленное «великой пустошью» пространство социалистического лагеря. Сейчас для такого неограниченного освоения остались разве что вечно бунтующая Латинская Америка и тревожная Африка. Да и там нельзя начать с чистого листа: наследие и глобализации, и деколонизации, и латиноамериканское необоливарианство дадут о себе знать в большей степени, чем выморочный позднесоветский «гуляш-социализм». Нынешние трансформации будут прорастать через внешне дееспособные социально-экономические системы, разрушая государства, корпоративную среду, торговые системы. Конечно, шанс, что фундаментальные изменения станут результатом накопления частных сдвигов есть всегда. Но насколько он велик?

Чтобы новый мир окончательно обрел очертания, нужна очевидная, принятая большинством крупнейших игроков «точка фиксации». Но не Карибский кризис, парадигма прежней исторической эпохи, построенной на причудливой смеси геополитики и идеологии, а точка фиксации новой геоэкономики, фиксирующая не только новое соотношение потенциалов проецирования безопасности и политического влияния, но и новые контуры макрорегионов. Они в дальнейшем, конечно, будут корректироваться, но закрепятся как принцип организации архитектуры мировой политики и экономики. И это гораздо сложнее, чем завезти ракеты в страну, которую на тот момент никому не жалко. Это означает поставить под контроль регион, который нужен всем.

И не забудем, что мир переходного периода содержит как возможность резкого технологического рывка, так и возможность относительно быстрого скатывания в деградацию и архаику. А фактором, способным определить направление движения, может оказаться любая случайность. Даже отдельный человек. Как показал пример Нурсултана Назарбаева, до вступления в постглобальный мир из тяжеловесов прежней эпохи доживут «не только лишь все».

Автор:  Дмитрий Евстафьев