Пока страны меряются военными бюджетами и своими валютами, Китай тихо «крутит розетки» — знает, что будет впереди всех
В 2025 году мир продолжает гипнотизировать себя цифрами про чипы, экспортные ограничения и мощности графических процессоров. Однако реальный фронт геополитической борьбы за технологическое лидерство проходит не в фабриках TSMC и не в штаб-квартирах Nvidia, а в энергосистемах. И здесь — глобальное перераспределение сил, которое уже состоялось, но ещё не осознано.
В последние годы международное сообщество, особенно западные элиты и технологические круги, увлечённо следят за так называемой «чиповой гонкой», воспринимая искусственный интеллект преимущественно как программный и аппаратный вызов. В этом повествовании главными героями выступают Nvidia, TSMC, ASML, а сюжет вращается вокруг экспортных ограничений, литографических машин и архитектурных ухищрений в нанометровом диапазоне.
Однако за этой увлекательной, почти кинематографической сагой скрывается куда более фундаментальная и менее заметная борьба — тихая, но решительная война за энергию. Именно она, а не транзисторы или микросхемы, станет тем ресурсом, который определит, кто будет управлять будущим ИИ-экономики, а кто останется его потребителем, зависимым от чужих розеток и тарифов.
И в этой войне Китай не просто лидирует — он уже выигрывает, в то время как другие, включая Россию, даже не осознают, что битва началась.
Если обратиться к цифрам, то разрыв становится не просто впечатляющим, а стратегически критическим. По состоянию на конец 2025 года суммарная установленная мощность энергосистемы Китайской Народной Республики достигла 3,75 тераватта. Для сравнения, вся энергетическая инфраструктура Соединённых Штатов способна выдать не более 1,3 тераватта, а Россия — около 260 гигаватт, что в 14 раз меньше китайского показателя.
Эти цифры не являются простой статистикой: они отражают разницу в промышленном потенциале, в способности масштабировать энергоёмкие процессы, в первую очередь — работу дата-центров и тренировку искусственных нейросетей.
Современные ИИ-модели требуют колоссальных объёмов электроэнергии: одна полномасштабная тренировка системы уровня GPT-5 или аналогичной может потребовать от 300 до 500 мегаватт-часов — эквивалент энергопотребления небольшого города на несколько дней.
В таких условиях цена киловатт-часа перестаёт быть коммунальной деталью и превращается в фактор национальной конкурентоспособности. В то время как в американском штате Вирджиния — ключевом узле американской ИИ-инфраструктуры — цена электроэнергии для промышленных потребителей колеблется в районе 9–11 центов за киловатт-час, в Китае аналогичные мощности доступны по цене в 3–4 цента. Это не преимущество — это пропасть, которую невозможно преодолеть ни маркетингом, ни архитектурой чипа.
Но ещё важнее, чем стоимость, — это сама возможность подключения. В США сегодня наблюдается острый дефицит свободных мощностей в регионах, где сосредоточена цифровая инфраструктура.
По данным аналитического агентства Uptime Institute за 2025 год, более 40% заявок на строительство новых дата-центров в США были либо отклонены, либо отложены на неопределённый срок из-за невозможности обеспечить подключение к электросетям. Крупнейшие технологические корпорации — Microsoft, Amazon, Google — вынуждены рассматривать альтернативные локации: Канаду, Мексику, а в перспективе — даже Южную Америку.
Это уже не поиск лучших налоговых условий, а вынужденное бегство от энергетического голода. В то же время Китай за последние пятнадцать лет ввёл в эксплуатацию более 1,6 тераватта новых генерирующих мощностей — это больше, чем суммарная мощность энергосистем США и Европейского союза вместе взятых.
При этом ключевая особенность китайской модели заключается не только в масштабе, но и в структуре. С 2020 по 2025 год доля угля в энергобалансе КНР сократилась с 68% до 56%, при этом абсолютный объём выработки угля фактически стагнировал.
Всё, что было добавлено, — это возобновляемая энергетика и атом. Только в 2025 году Китай ввёл 150 гигаватт солнечной мощности — больше, чем вся установленная мощность Австралии. Ветровая энергетика достигла 530 гигаватт, а атомная — 62 гигаватта при 57 действующих реакторах и ещё 34 находящихся в стадии строительства. Это составляет 61% от всех строящихся атомных реакторов в мире.
При этом Китай не просто генерирует энергию — он контролирует всю производственную цепочку. На его долю приходится 85% мирового производства полисилиция, 97% ключевых химикатов для солнечных элементов, около 75% сборки инверторов и аккумуляторов.
Эта вертикальная интеграция превращает энергетическую политику КНР в инструмент не только внутреннего развития, но и внешней экспансии. В Африке, Латинской Америке, странах АСЕАН Китай уже сегодня строит не просто электростанции, а целые энерго-цифровые кластеры, включающие солнечно-ветровые парки, системы хранения, атомные мини-модули и локальные дата-центры.
Это новая форма технологической дипломатии, в которой энергия становится эквивалентом суверенитета, а зависимость от китайской инфраструктуры — мягкой формой влияния. В отличие от нефтяной эпохи, когда зависимость выражалась в валютных потоках и военных гарантиях, новая энергетическая гегемония строится на незаметной, но фундаментальной детали: кто может дешево и надёжно подключить ИИ-сервер, тот и определяет правила игры.
В этой логике становится понятным, почему Китай сегодня рассматривает не столько экспорт энергии, сколько экспорт энергетической модели. Он не стремится продавать электричество — он стремится продать систему, в которой электричество становится локальным, дешёвым и технологически контролируемым ресурсом.
Такая модель напрямую угрожает традиционным энергетическим экспортёрам, в первую очередь России. На первый взгляд, Россия и Китай связаны глубоким партнёрством в сфере энергетики: в 2025 году Россия поставила в КНР 766 миллионов баррелей нефти, 28 миллиардов кубометров газа и 81 миллион тонн угля, получив за это около 61 миллиарда долларов. Но за этими цифрами скрывается фундаментальный сдвиг. Китай сознательно движется к энергетической самодостаточности, и этот процесс необратим не из-за политических разногласий, а из-за внутренней логики его развития.
Уже к 2040 году, по прогнозам Международного энергетического агентства, Китай сможет полностью отказаться от импорта угля, значительно сократить потребление нефти за счёт электромобилей (только BYD в 2025 году продал более 4 миллионов электромобилей — в 300 раз больше, чем вся Россия), а газ в топливном балансе будет замещён гибкими атомными станциями и аккумуляторами, сохраняющими энергию ВИЭ.
Это означает, что к 2045 году российский экспорт энергоресурсов в Китай может сократиться на 20–22 миллиарда долларов в год — не из-за санкций, а из-за структурной избыточности.
Что особенно трагично — Россия обладает колоссальным потенциалом для того, чтобы самой стать центром энергетической независимости в Евразии. У неё есть гидроэнергетика с коэффициентом использования выше 40%, атомная промышленность мирового уровня, беспрецедентные пространственные ресурсы для солнечной и ветровой энергетики, запасы урана, редкоземельных элементов, инфраструктура передачи энергии на тысячи километров. У нее есть Кузбасс, где добывается пара миллионов тонн угля, которые можно превращать в энергию тут же, на ортах разрезов, а рядом строить дата-центры.
Однако вместо того чтобы превратить эти активы в основу новой технологической стратегии, Россия продолжает рассматривать энергию как рентный ресурс, источник бюджетных поступлений и валютной выручки.
Доля возобновляемых источников энергии в российской генерации по-прежнему не превышает 0,7%, при этом страна не производит солнечные панели промышленного масштаба, не разработала собственных систем хранения энергии, не имеет национального производителя электромобилей.
В 2025 году в России было продано менее 50 тысяч электромобилей — в то время как в Китае — более 16 миллионов. Эта разница не техническая, а стратегическая: Китай видит в электричестве основу будущего, Россия — в нефти и газе основу настоящего.
При этом сама логика управления в России исключает возможность долгосрочного планирования. Энергетические проекты, требующие десятилетий на окупаемость, не вписываются в горизонт ответственности чиновников, чьи мотивации сводятся к краткосрочному сохранению контроля и распределению текущих доходов.
Нет ни национальной программы по созданию ИИ-инфраструктуры, привязанной к собственной энергетике, ни стратегии по развитию внутренних цепочек ВИЭ, ни попыток использовать избыточные мощности Сибири и Дальнего Востока для привлечения глобальных цифровых компаний.
Вместо этого страна продолжает инвестировать в поддержание устаревающей трубопроводной и железнодорожной инфраструктуры, которая теряет смысл в мире, уходящем от ископаемого топлива. И даже эти инвестиции часто оказываются не в развитии, а в разворовывании: по данным Счётной палаты, за последние пять лет из средств, выделенных на модернизацию энергосистем, не менее 15–20% было освоено с нарушениями, без достижения проектных показателей.
Таким образом, тихая война за будущее уже идёт, и её исход определяется не количеством ядерных боеголовок, не размером золотовалютных резервов и даже не монополией на чипы, а способностью обеспечивать стабильное, дешёвое и технологически контролируемое электроснабжение.
Китай эту войну выигрывает, не потому что кто-то ему уступает, а потому что он построил систему, в которой энергия — это не товар, а основа суверенитета. Россия же, обладая всеми необходимыми ресурсами для того, чтобы стать не жертвой, а участником этой новой геополитики, предпочитает смотреть в прошлое.
И пока элиты спорят о том, как сохранить текущую модель рентного извлечения, мир переходит на новую энергетическую парадигму — ту, где победа достаётся не тому, у кого больше труб, а тому, кто умеет «крутить розетки».